Началось это так. Я все помалкивал. Ни гугу. Это Артюр Ганат меня за язык потянул. Он тоже студент-медик, свой парень. Встречаемся мы, значит, на площади Клиши. Время − после завтрака. У него ко мне разговор. Ладно, слушаю.
− Чего на улице-то стоять? Зайдем. Ну, зашли.
− Здесь на террасе только яйца варить, − заводится он. − Давай в кафе.
Тут мы замечаем, что на улице ни души − такая жара; извозчиков и тех нет. В холода тоже никого не бывает; помню, все тот же Артюр сказал мне на этот счет:
− Вид у парижан всегда занятой, а на самом-то деле они просто гуляют с утра до ночи; недаром, когда не очень разгуляешься − слишком жарко или слишком холодно, − их опять совсем не видно: сидят себе по кафе да кофе с молоком или пиво потягивают. Так-то оно. Вот говорят: век скорости. Это где? Все болтают: большие перемены. В чем? По правде сказать, ничего не изменилось. Все по-прежнему любуются сами собой, и точка. И это тоже не ново. Изменились одни слова, да и те не очень: одно-другое, мелочь всякая.
Изрекли мы эти полезные истины и сидим, довольные собой, на дамочек в кафе пялимся.
Потом разговор переходит на президента Пуанкаре: он в то утро как раз собирался быть на торжественном открытии выставки комнатных собачек; потом, слово за слово, перескакиваем на «Тан», где об этом написано.
− «Тан» − вот это газета! − принимается меня заводить Артюр Ганат. − Нет такой другой, чтобы французскую нацию лучше защищала!
− Очень это французской нации нужно! Да такой нации и нет, − отвечаю я, чтобы показать: сам, мол, подкован и все у меня тип-топ.
− Нет есть. В наилучшем виде есть. И нация что надо! − гнет он свое. − Лучшая нация в мире. И козел тот, кто от нее отрекается.
И давай на меня пасть разевать. Я, понятное дело, не сдаюсь.
− Свистишь! Нация, как ты выражаешься, − это всего-навсего огромное скопище подонков, вроде меня, гнилых, вшивых, промерзших, которых загнали сюда со всего света голод, чума, чирьи, холод. Дальше-то уже некуда − море. Вот что такое твоя Франция и французы.
− Бардамю, − возражает он важно и малость печально, − наши отцы были не хуже нас. Не смей о них так.
− Вот уж что верно, то верно, Артюр! Конечно, не хуже − такие же злобные и раболепные, даром что их насиловали, грабили, кишки им выпускали. А главное − безмозглые. Так что не спорю. Ничего мы не меняем − ни носков, ни хозяев, ни убеждений, а уж если и поменяем, то слишком поздно. Покорными родились, покорными и подохнем. Для всех мы бескорыстные солдаты, герои, а на деле говорящие обезьяны, болтливые плаксы, миньоны короля Голода. Вот он нас и употребляет. Чуть заартачился, как он прижмет… У него руки всегда нас за глотку держат: тут уж не поговоришь − гляди, чтобы глотать не помешал. Ни за грош ведь удавит. Разве это жизнь?
− Но есть же любовь, Бардамю!
А я Ганату:
− Артюр, любовь − это вечность, что заменяет пуделям тумбу, а у меня свое достоинство есть.
− У тебя? Анархист ты, и все тут.
Хитрюга он со своими передовыми воззрениями − это же сразу видно.
− Верно, толстомясый, я − анархист. И вот доказательство: я туг сочинил кое-чего вроде молитвы, социальной молитвы мести. Сейчас ты мне скажешь, как она тебе. Называется «Золотые крыла».
И я декламирую:
«Бог, что считает минуты и деньги, Бог, отчаявшийся, похотливый и хрюкающий, как боров, что валяется где попало брюхом кверху и всегда готов ластиться, − вот он, наш повелитель. Падем же друг другу в объятия».
− У твоего сочинения нет ничего общего с жизнью, я − за установленный порядок и не люблю политики. И в день, когда отечество позовет меня пролить кровь за него, я отдам ее и филонить не буду.
Вот что он мне ответил.
А тут, хоть мы ничего не замечали, к нам исподтишка подбиралась война, да и голова у меня пошла кругом. Спор у нас был короткий, но жаркий, и я притомился. К тому же чуток разволновался: официант обозвал меня жлобом − я чаевых мало дал. Словом, мы с Артюром помирились. Окончательно. И почти во всем пришли к одному мнению.
− В целом ты прав, − примирительно согласился я. − В конце концов, все мы плывем на одной большой галере и гребем что есть сил − с этим ведь не поспоришь. Сами как на гвоздях сидим и других с собой тянем. А что с этого имеем? Ничего. Одни удары дубинкой, вечные нехватки, брехню и прочее свинство. «Работать надо!» − долдонят нам. А ихняя работа − это еще гаже, чем все остальное. Торчишь в трюме, провонял, взмок от пота − и на, полюбуйся! На палубе прохлаждаются хозяева, дышат свежим воздухом, баб на коленях держат − красивых, розовых, раздушенных. Потом нас наверх высвистывают. Господа надевают цилиндры и принимаются нас накачивать: «Падлы, война! Мы им покажем, сволочам с родины номер два. Они у нас все на воздух сыграют. Вперед! Вперед! На борту есть все, что надо. А ну, хором! Рявкнем для начала так, чтобы все затряслось: «Да здравствует родина номер один!» Пусть всюду слышно станет. А кто громче всех заорет, тому медаль и Христов гостинчик! А кому, черт побери, неохота подыхать на море, пусть подыхает на суше: там оно еще удобней, чем здесь».
− Что верно, то верно, − одобрил Артюр: его вдруг легко убедить стало.
Тут как нарочно мимо кафе, где мы окопались, проходит полк; впереди, верхом, командир, здорово симпатичный и, видать, парень − ухо. Меня так и подкинуло от энтузиазма.
− Схожу-ка посмотреть, так ли все это! − кричу я Артюру и отправляюсь записываться в добровольцы.
− Мудак ты, Фердинан! − кричит он мне вдогонку: наверняка раздосадован, что мой героизм произвел впечатление на публику вокруг.
Конечно, я на такое его отношение малость обиделся, но не остановился. Меня уже повело. «Я здесь, здесь и останусь», − говорю я себе.
− Увидим, редиска! − успеваю я ему прокричать, прежде чем исчезнуть за углом вместе с полковником, полком и оркестром. Все произошло именно так, как я говорю.
Маршировали мы долго. Одна улица, другая, и на каждой гражданские с женами подбадривают нас и цветы нам кидают, а на террасах, у вокзалов, в церквах полным-полно народу. Да уж, патриотов тогда хватало! Потом их поубавилось. Потом пошел дождь, и стало их еще меньше, а затем и овации прекратились. Ни одной за всю дорогу.
Выходит, остались одни свои? Шеренга за шеренгой? Тут и оркестр замолчал. «Эге, − подумал я, видя, как все оборачивается, − да это вовсе не забавно! Надо бы все сначала начать». И уже собрался дать деру. Поздно! За нами, гражданскими, по-тихому закрыли ворота. Мы, как крысы, угодили в ловушку.
Луи Фердинанд Селин. «Путешествие на край ночи»
На сайте: http://www.libfront.org/2018/voyage-au-bout-de-la-nuit-2
